Мой отец – 1907 года рождения, а Дорошевич – 1905-го. Он намного старше был меня – и по внешнему виду, и по образованию. Он же закончил Ленинградскую академию. Помню, мы вступали в партию, и он, по-моему, уже второй раз подал документы. Я – пацан, а он – мэтр. Я вам скажу: он действительно среди белорусских художников того же поколения – таких как Гугель, Ахремчик. Правда, часть из них уже были народными художниками, а он – просто художник. Хороший живописец, а ни звания, ни ордена. Он очень скромный был. Одно время преподавал в Академии – тогда театрально-художественном институте. А я уже в это время кончил учёбу. Но один раз совпало. Он проводил практику и выезжал на пленэры. Потому что он сам – пейзажист, любил выехать с этюдником. Дорошевич выезжал со студентами в Браславский район, деревню Слободка. Очень хорошее место. Фактически открыл это место Шибнёв. С Дорошевичем они были почти однолетками, и Шибнёв - тоже из Бреста. И у них взаимоотношения были нормальные. Шибнёв ему посоветовал вывезти студентов в Слободку. А там школа была. Летом – каникулы в школе. Она – свободная. Поставили раскладушки. А у меня под Браславом был хутор, вернее изба в деревне Масковичи. И вот два месяца я с ним фактически рядом работал. И сблизился. Именно со Слободки, с шестидесятого года установились у нас отношения. Его, кстати, студенты уважали и любили. Потому что он был по-настоящему демократичным. У него не было чванства. Такой обычно одетый, внешне простецкий. И студенты к таким более сердечно относятся: свой человек. Я с ним тоже ездил на этюды пару раз. У нас был в союзе художников автобус маленький – его называли «Каблучок». И мы часто выезжали группами: Кудревич, Гугель, Последович, Жолток - своей компанией ехали. А мы уже в другой компании – Малишевский, Аракчеев, Дорошевич – сюда уже мог и я вписаться. Я только-только вступил в союз художников – это в шестьдесят первом году. Поэтому я уже телепался среди стариков, будучи молодым. И стал председателем секции графики – меня сразу назначили – без кандидатского срока я вступил в союз. И поэтому произошло такое сближение, потому что если бы я не был членом союза, это поколение пятого года, а мы – тридцать первого – это же отцы и дети. И мы с ними даже сражались. Мы ершились. Считали, что они – лакировщики. Дорошевич, кстати, не был лакировщиком. Я знаю его картины «Песня», «Стреляйте в нас, не жалейте!», но в Художественном музее его работы не выставляют. К Дорошевичу не только я, но и всё наше поколение живописцев хорошо относились. На этюдах мы сразу ищем какое-нибудь захолустье. А он ищет наоборот: «Ребята, я вам это не советую писать – у вас это никто не купит». Нам же казалось: «Не купят – так это и хорошо». Мы даже и нарывались на это: «А, у нас не покупают, договоры не заключают, нас ругают, а мы всё равно продолжаем сражаться…»
Но то, что Дорошевич выделялся среди живописцев, - это действительно. И его многие очень ценили. Потому что когда появилась его работа «Песня», она сразу выделялась на выставке.
Он со студентами ездил, и его высоко ценили. Потому что он сам работал, а не просто теоретически советовал. Пример он мог показать. По цвету красиво. Что нам тоже нравилось – что он не писал мелко кистью – тык-тык. Каким-то чуть ли не флейцем писал. А главное – это всё живое, а не просто высосанное из пальца.
Получилось так, что у меня было много педагогов, и мы уважительно к ним относились. Поэтому я не сомневаюсь, что к Дорошевичу так же относились. Я жалею, что не попал к нему. Это поколение было порядочных людей. Лейтмана до сих пор вспоминаю как педагога. Холодная школа была. Лейтман приносил дрова в мешке за час до начала занятий и топил печку. Мы приходим студенты - пацаны, уже печка тёплая. Ну, какой сейчас педагог так может сделать? Да никакой! Прямым текстом многие говорят:
«А что тебе подсказывать? Ты – мой прямой конкурент». А вот в наше время это было какое-то братство. Мы все бедные были, и педагоги наши были бедные. Но тем не менее иногда пригласит домой на обед. Как бы подкормить, поговорить.
Да, жалко, Фёдора Ивановича жалко, что как-то ушёл человек… Я его знал как мастера… А главное – диапазон сюжетный какой! И горы, и пейзаж, и натюрморт, и люди, и портреты. И особенно водные мотивы. Сам люблю путешествовать. Эти лодки! Причём в каждом регионе лодки другие: кажется, ну, что там – чёлн и чёлн. Нет, там и нос другой, и корма другая. А у него это есть, подчёркнуто: баркас или лодки на берегу. Очень хорошо!
И если б Дорошевич был, сейчас если бы состоялась его выставка, это был бы такой пример для очень многих пейзажистов, которые листают разные фолианты и оттуда берут берёзку, оттуда – хатку, оттуда – лужицу. Многие сейчас пишут пейзажи, но пейзажи, сделанные как музейный товар. Они – хорошие. Это покупается. А вот Дорошевич – это живое, это история. Это как пульс, живой пульс. Это были художники, которые не сосали чужое и не листали чужие открытки, а ездили, на плечах носили этюдники. Дорошевич шёл три километра через луга, чтобы написать какую-то хатку, нёс с собой мольберт, этюдник, холст. Шёл, писал, возвращался назад. Бутерброд в кармане – вернее, просто кусок хлеба. Вот такие были энтузиасты. И прекрасно работали!
Георгий Поплавский, народный художник Беларуси