Что касается Фёдора Ивановича… Он появился у нас в Академии где-то в шестьдесят втором году. Вернее – в шестьдесят первом. Мы уже были на четвёртом курсе. И в этот период у нас были педагоги по живописи. Сразу у нас преподавал живопись Валентин Викторович Волков. Это восемьсот восемьдесят второго года рождения. Это Петербургская академия: пятнадцатый – двадцатые годы. Петрова-Водкина водил за руку. Конечно, мы перед Волковым преклонялись. В мастерской на проспекте он поднимался к нам. Говорил, что такое рисунок, что такое живопись. Говорил теми категориями мышления – классно! Потом живопись у нас взял вести Цвирко. Импозантный человек. Это был талантливый художник, но как педагог…Я потом с ним имел товарищеские, даже дружеские отношения. Потом был Фёдор Барановский – рисунок преподавал. И Стасевич был. И Мозолёв. Единственный, кто в рисунке мог сказать суть. Потому что это был блестящий художник. Не высиживал задницей ничего. Когда к нам пришёл Фёдор Иванович Дорошевич, то мы уже прошли лестницу разных педагогов, с разной школой, разными характерами. Чтобы педагог что-нибудь дал, это должен быть талант педагогический плюс тёплые, любовные отношения к студентам. И не загонять его в угол своим мастерством. Фёдор Иванович, вы знаете, это совершенно другой человек. Это тихий, спокойный, уравновешенный, благородный. И он всё время приходил к нам поговорить, побеседовать о живописи, об искусстве, о житие и о бытие. И он практически пригласил нас всех: «Пойдём-ка, ребята, ко мне в мастерскую, посидим» И вот на Некрасова мы пришли в мастерскую Фёдора Ивановича с верхним светом. И, конечно, это были совсем другие отношения. Если Цвирко – это махина, как и был – махина, а здесь скромный такой, маленький, но очень богатый нутром человек. «Заходите, тут у меня не всё уютно, не всё удобно». Тут на мольберте стоит холст – пейзаж. И мы попили чаю, и он потом так расчувствовался, рассказал нам о сибирских его путях. И о том (он осторожно это говорил), что тут я как чужой. Это подтекст был такой. Мы тогда это не понимали. Мы тогда думали, что мы учимся и что всё это – мелочи. И нет великих. Вот - мы! Мы на выставки не хотим ходить, потому что мы смотрим на французов. Мы смотрим на Веронезе, на Тинторетто. А здесь – ерунда!.. И вот, вернувшись в мастерскую, мы пишем двойную постановку. Как Дорошевич сложно ставил постановку, зная, что живописцу нужно «ставить» глаз. Глаз – это тон, это цвет, это умение видеть. Он посадил рядом мужскую натуру и женскую. Мужскую натуру выбрал с седыми волосами. Это капитан третьего ранга в отставке, знающий четыре языка Востока. Он доживал свой век с любимой женой своей. У него седые-седые волосы, накрахмаленная белоснежная рубашка и панбархатный фрак. Белые волосы и белый воротник. А в промежутке – шея. Ему шёл восемьдесят третий год – этому человеку. Шея - уже дряхлеющая кожа. И всё это оттеняет панбархатный фрак. Рядом стоит великолепно одетая, красивая принцесса. Волосы – золотистые. Одета в чуть сиреневое платьице и в жилетку фиолетового цвета. И вот эту гармонию нам никто не открывал до него: цветовидение тончайших отношений. Сегодня кто об этом будет говорить на уроках живописи? Сегодня ни один художник нашей академии об этом не скажет. Потому что они сами этой школы не видели. Почему я на этом останавливаюсь? Потому что мы взяли холсты и лихо начали. Четыре часа живописи каждый день. И вот я уже «взял» это и это. А Дорошевич подсказывает всем: волос и ткань – это разные вещи, отсюда и цвет разный – посмотрите классику. Вы сами понимаете, что это мог сказать человек, который сам искал цветострой холста. И вот потом те его работы, которые мы видели в его мастерской, убеждали: он сам мучился этой задачей. Он старался к правде приблизиться, но через художественную правду. Однажды он приходит и говорит: «Коля, вот я тебя прошу: оставь этот холст! Начни новый, если хочешь. Но больше не пиши». Я говорю: «Да что вы, Фёдор Иванович, я только начал, а вы мне…» «Нет, уже десять сеансов прошло, сорок часов, это уже достаточно». И вот действительно, что значит непонимающий. Я говорю: «Я такое грохну в конце – энергия есть, Цвирко научил выдавливать много красок!» Дорошевич говорит: «Нет. Надо уметь остановиться. Бывает у художника период, что лучше за год не возьмёшь. Возьми другой холст и иные отношения возьми». И вот я до сих пор сожалею, что не послушал его. Сколько лет прошло, а какой опыт он дал! Научный опыт. Собственный опыт всем нам дал. Художник, когда он клянётся чистотой своих замыслов, говорит: «Вот, дурак, вовремя не остановился!» Я дописал ещё сеанса три и потом увидел: и то не то, и это не так. А Федор Иванович говорит: «Ну, что? Это тот момент живописи, который надо беречь».
Потом я уехал в Гродно и десять лет там работал. Уже вернулся опытным художником с картинами, с постановками. И вот когда вернулся сюда, случился такой печальный момент. Идёт крупное открытое партийное собрание. Тогда на открытые партийные собрания все шли. Битком набит наш зал во Дворце искусств. Естественно речь идёт о творчестве. Это сегодня вы ни на одном собрании не услышите творческих бесед. И третьим вопросом шло выдвижение на звания и госнаграды. Я тогда Фёдора Ивановича просто пожалел. Прокатили его, грубо говоря, без голосования. Без поддержки. Его поддержал тогда только Виктор Сазонович Протасеня. Он был мужик спокойный, рассудительный. Вот Протасеня и рассудил: «Этот человек помрёт, и мы ему ничего не дадим».
Так и ушёл из жизни талантливый, очень талантливый колорист. Уже спустя годы, когда я сам начинаю над этим копаться, это очень важная штука – колорист. Но это надо, чтобы кто-то заметил. И кто-то искренне сказал об этом. Вот такой был Фёдор Иванович. Я, честное слово, искренне сожалею. Что он, как и Мозалёв, ушёл незамеченным. Мозалёв – талантливейший по колориту. Как Воронов. Его живопись – Воронова – она – дышащая, объёмная, в ней как будто ничего не написано, но всё ты видишь. Импрессия такая вороновская! Здесь холодные цвета, серебристые.
Мне кажется, что я Дорошевича оцениваю абсолютно объективно. Ко многим есть положительное и отрицательное, есть такое и сякое. Но он был рождён мягким и добрым человеком. Я даже у его дочки Люды спрашивал: «Когда-нибудь он тебя ругал?» Она говорит: «Нет». Вот его главная черта: скромность, такт и уважение. Уважение к себе и к людям. Уважение к холсту. Уважение к профессии художника.
Николай Опиок, заслуженный деятель искусств Республики Беларусь, художник